Русская Община

Самобытное начало донской традиции выражено, прежде всего, в мужской песне. Между тем, фольклористикой эта ветвь песенной традиции как самостоятельная область не выявлена и как целое не изучена.

В народной культуре Дона все, что относятся к сфере мужского, обозначается понятием казачье. Поэтому определение казачья применительно к песне означает мужская. В экспедициях 70-80-х гг. фиксировалось также использование термина в более широком значении: песня созданная казаками, «наша местная» и просто бытующая среди казаков. В этом последнем смысле оно могло применяться не только к мужским, но и к другим жанрам донского фольклора. Дополнительный этнический оттенок приобретает словосочетание казачья песня в противопоставлении русской.

По бытованию весь обширный мужской репертуар, как уже говорилось, подразделяется на «домашний» и «служивский». К «домашним» относятся жанры «старшего эпоса» – былины, былинные песни, скоморошины; к «служивским» лироэпические и лирические песни протяжные и периодичные по форме распева. Былины и былинные песни, различаемые фольклористами по признакам распевании слова и музыкально-поэтической композиции и определяемые носителями традиции как «богатырские», «мамайские», «прадедовские», «староотеческие», по свидетельствам информантов и письменным источникам в воинский репертуар в обозримом прошлом (в XVIII – начале XX в.) не входили. Повествования о богатырях («Добрыня и Маринка»), песни о зверях и птицах («Спор сокола с конем», «Сокол и соколинка», «Лебёдушка»), как и отдельные исторические сюжеты («Посидим-то мы, братцы, подумаем» – Отчего Москва загоралася) были непременным атрибутом беседы, свадебного пира. Приуроченность большинства названых сюжетов к свадьбе как переходному обряду вполне объяснима. В одних представлена космологическая модель в образе чудесного дуба с иерархией пространства, сил в образах животных («Спор Сокола с Конем», «Сокол и Соколинка»); в других – поединки, имеющие отношение к культу предков (Спортивные состязания и ристалища входят в поминальные обряды многих народов.) и брачному ритуалу (Девица молодца поборола) (на связь мотива битвы в былине «Севрюк» [ПДК, т. 1. ч. 1. № 43] с реальными ристалищами на свадьбах у донских казаков указал Б. В. Горбунов); в третьих – образы мифологического покровителя – Орла («Летал орел по крутым горам, сам состарился»; «Лебёдушка» – Орел разгоняет стадо лебединое).
Русские былины, как и мифологический или героический эпос других народов, требовали определенного ритуала исполнения, подобного тому, описанием которого они часто начинаются (пиры князей в Киеве и торговых гостей в Новгороде). С застольями связаны зачины былин «Садко», «Илья Муромец на соколе корабле», «Иван гостиный сын», «Сватовство Ивана Гардиновича», былин киевского цикла (пиры князей) и других, т. е. практически все зафиксированные былинные сюжеты.
Приуроченность к ритуалу и «беседе» иногда находит отражение в поэтических текстах. В зачинах могут быть переданы: состояние молодецкого похмелья [ПДК, т. 1, ч. 1, № 55], обстановка застолья, как в картине пира у князя Владимира из былины «Ой да, ну не белые сиежочки» [ПДК, т. 1., ч.1, № 19], или атмосфера беседы, как в одном из вариантов зачина былины «Как и жил-то был Микита» [ПДК, т. 1, ч. 1, № 21], представляющего собой своеобразный тост:
Ой, по рюмочке пьём,
По другой мы, братцы, пьём;
Как хозяин говорит:
- За кого мы будем пить -За кого мы будем пить?
А хозяйка говорит:
- За то мы будем пить За военных молодцов, За донских казаков.
Былинный жанр если и был элементом культуры внешнего быта, то, по-видимому, в весьма отдаленные от нас времена. Однако и в обрядовом, и бытовом контексте он сохранил закрепленность за стратами мужчин и «стариков».
Песни с балладными сюжетами – также скорее компонент традиции внутреннего быта. По своему содержанию мифологические, семейные и социально-бытовые баллады естественно вписываются в контекст домашней обстановки. Будучи жанром полифункциональным [Грица 1990, с. 102], они легко приспосабливаются к различным ситуациям; часто их поют за работой или укачивая ребенка. Старейшая из записанных нами баллад «Татары шли, ковылу жгли» («Доставалась теща зятю»), датируемая не позднее XVII в., в месте записи бытует как колыбельная.
Некоторые песни с «семейными» сюжетами прикрепились к свадебному поезду – «Ранёхунько наше подворьице запустело» (Молодец погибает в наказание за поруганную девицу); «Тихая славная беседушка» (Молодец сватает вдову) и «каравайным обедам» на второй день свадьбы – «Я по горенке ходила» («Отойди жена в род немилый»); «Ай, всё у нас любочко» (Братец творит навет на невестку). В свадебном обряде они исполняются однородными мужскими или смешанными ансамблями.
Популярны были и так называемых «новые» баллады, являющиеся поздней переработкой традиционных текстов («По горенке Катя ходила» – «Ой, что за верба»; «Бедная девчоночка» – «В городе Черкасском случилась беда» и др.) или имеющие литературное происхождение – «Ехали казаки со службы домой», «На завале мы стояли у ворот» («На квартиру к нам заехал генерал»). По-видимому, к этой же группе следует отнести «Там летели соколы со стороны». Зафиксированы свидетельства исполнения последней песни на «вдовских» свадьбах.
Некоторые из традиционных баллад попали в разряд «служив-ских». Назовем местную «За донским казаком был большой погон» (Казак погибает спасаясь от погони в реке) и общие для восточных славян «Во Польше на рыночке» (Казак уговаривает шинкарку на отъезд, а затем лишает ее жизни), «Зимушка-зима» («Сказали люди зимы не будет»). Родственна чумацкой балладе «Гуртоправцы» песня «Пошли с Дону казачочки» («Сдумал, братцы, донской казак на пути он померети»).
Балладные тексты бытовали с протяжными, полупротяжными и строевыми напевами, поэтому свободно перемещались в цикле «слу-живских» песен, хотя в целом баллады не показательны для мужского репертуара.
Значительную его часть, как отмечалось, составляли так называемые исторические песни, рассматриваемые здесь как тематическая группа лироэпических. Термин историческая песня известен носителям традиции, поэтому является не только категорией фольклористики, но и категорией казачьего фольклора. Казаки определяют этим понятием песни, посвященные общественно значимым явлениям, которые относятся к прошлому. Как сам термин, так и его значение могли быть усвоены в армии, где историческими именовались, к примеру, марши в ознаменование памятных дат. Вполне вероятно, что его появление в казачьей традиции объясняется и влиянием письменных источников. Иногда термин историческая по отношению к песне употребляется в значении старинная.
В контексте нашего исследования данные определения песен выступают свидетельством развитых исторических представлений и исторической памяти казаков. Интересен вопрос о сохранении нашими современниками составляющих сердцевину казачьей традиции эпических и лирических песен, содержание которых связано с историческим прошлым. В сравнении с монументальным корпусом осуществленных в XIX – начале XX века записей, широтой нашедших в них отражение тем и сюжетов, современная песенная традиция воспроизводит лишь ограниченный круг текстов.
Общеизвестно, что практически все значимые события казачьей истории и истории России, особенно военные кампании, в которых участвовало казачество, нашли отражение в песенном фольклоре. Содержание песен охватывает период с середины XVI до начала XX вв.: выборы Ермака атаманом перед походом в Сибирь, набеги турок на главное войско, жалование казакам царской грамоты, смерть Ивана Грозного, борьба за Азов, события гражданской войны. Особую группу составляют воинские песни о морских походах, представленные значительным числом записей в собрании А. М. Листопадова [ПДК, т. 1, ч. 2, № 71, 84, 85, 89, 94, 114]. Песни XVIII- XIX вв. дают представление о различных аспектах военных действий, эпизодах военно-походной жизни, поворотных событиях.
Среди повествующих о событиях XVI века, по-видимому, самых старых песен, которые достаточно широко бытуют на Дону, известны три с упоминанием имени Ермака: «На Усть-Дону было Тихого» [ПДК, т. 1, ч. 2, № 88], «На речке было на Камышинке», «На вольных степях Саратова» [ПДК, т. 1, ч. 2, № 79-80, 81].
Первая из названных песен отражает исторический период, когда казаки несли дозорную службу на границе в низовьях Дона, а Ермак был атаманом донских казаков. Эта песня встречается и с упоминанием имени Степана Разина. Замена имен как один из приемов, способствующих актуализации песни, характерна для казачьей традиции, что подтверждается и полевыми записями, и публикациями.
В основе двух других песен лежат мотивы выбора атамана и похода казаков под Казань и в Сибирь. Иногда они сливаются, образуя одну сюжетную линию (выбор атамана перед походом в Сибирь) и различаясь лишь зачином. В собрании А. М. Листопадова обе упомянутые песни (о выборах атамана) опубликованы с именем Степана Разина [ПДК, т. 1, ч. 2, № 79-81 ].
С именем Ивана Грозного связаны две песни, широко бытовавшие у терских и донских казаков. Одна из них «Ой да, вы, тучушки эти ветерочки» [ПДК, т. 1, ч. 2, № 70], известная и с зачинами «Ай, да не речушка шумит», «Не сизые орлы кличут», развивает мотив жалования казакам Тихого Дона или Терека Горыновича (жалование грамоты на владение); а вторая – мотив смерти Ивана Грозного. Последний сюжет в современных записях зафиксирован также с именем Петра I. Эти песни имеют широкое распространение на Дону и связаны с индивидуализированными местнохарактерными многоголосными напевами чаще с дискантом, реже (на Среднем Дону) без дисканта.
Из относимых к событиям XVII в. песен, опубликованных А. И. Пивоваровым и А. М. Листопадовым, в наши дни сохранились немногие: одна о плане взятия Азова «Как у нас-то было на Дону» (Сенька Маноцков) [ПДК, т. 1, ч 2, № 73], вторая с тем же зачином – о Степане Разине и «голи кабацкой». Они известны с общим политекстовым напевом, исполняемым в многоголосной фактуре без дисканта.
Пласт песен о морской истории казачества (морских походах), если и существовал в прошлом, был практически утрачен уже к началу XX века. Песня «Собирался наш русский царь во землю турецкую» повествует о постройке флота и походе на Азов (отдаленный вариант – ПДК, т. 1, ч. 2, № 122).
XVIII век с его многочисленными войнами представлен в песнях довольно широко, но в них привязка к определенным датам или конкретным обстоятельствам затруднена позднейшими наслоениями XIX века (замена имен, географических названий, не всегда корректная по отношению к реальным историческим фактам).
К событиям начала века восходят песни о Петре I и Игнате Некрасове. В песне «Кто бы, кто бы только знал» [ПДК, т. 1, ч. 2, № 116] находим лишь отклик на трагический исход Булавинского восста
ния: Игнат Некрасов охарактеризован как изменник («Изменил казак службу царскую / Украл знамя государское / А сам сдумал за Дунай бежать»). А. М. Листопадов относил к этому же времени варианты песни «На Пруту было, Бесарабии» [ПДК т. 1, ч. 2, № 137-140], в которых упоминается М. Горемыкин или «млад донской казак». Точнее было бы, пожалуй, отнести эту песню к одной из русско-турецких войн, как это сделали составители тома исторических песен XVIII века [Исторические песни 1971].
В памяти наших современников сохранились две песни об И. М. Краснощекове – «Между Кум-Кумы» [ПДК т. 1 ч. 2, № 141] и «Не от тучи, не от грома» [ПДК т. 1 ч. 2, № 99]. Последняя, в сущности лирическая, бытует и без упоминания чьего-либо имени (у А. М. Листопа-дова – Разина). Песня «Ты, Россия, мать Россия» [ПДК т. 1 ч. 2, № 146], связываемая с сыном Ивана Матвеевича – Федором Ивановичем Крас-нощековым, участником Семилетней войны (1756-1763), в наши дни посвящается как Ф. И. Краснощекову, так и М. И. Платову.
Пугачевское восстание не оставило следов в песенном фольклоре донских казаков. Б.Н. Путилов, считавший, что «фольклор донских казаков не знает пугачевской темы», объяснял этот факт тем, что донское казачество не поддержало Пугачева [Путилов 1963, с. 25-26]. Иногда с именем Пугачева связывают песню «Уж ты ворон сизокрылый, ты скажи мне, где мой милый?», что выглядит явной натяжкой по отношению к современным ее вариантам.
К событиям второй турецкой войны (1787-1791) относят обычно песню «Пишет, пишет все султан турецкий» [ПДК т. 1 ч. 2, № 167] -типичный образец вневременного сюжета, распространенного в XVIII-XIX веках; в ее вариантах упоминаются также «Карла шведский» [Там же, № 131], граф Паскевич [Там же, № 216]. Так обстоит дело во многих песнях, поскольку их сюжетные мотивы носят обобщенный характер и легко могут быть отнесены к разным историческим эпохам.
В упомянутой группе поэтические тексты координируют с напевами уже по комбинаторному принципу. Во-первых, возможно бытование одного и того же текста с двумя видами напевов – протяжным и периодичным моторным («Ты, Россия, мать Россия» и «Пишет, пишет Карла шведский»). Во-вторых, возможна индивидуализация (за счет ладовых отклонений) локального политекстового напева. В-третьих, три поэтических текста («Не от тучи, не от грома», «Уж вы, братцы, атаманы-молодцы», «Размалым мало мне, младцу, спалось») распеваются на политекстовый ареальный напев. Все варианты исполняются обычно в многоголосной фактуре с дискантом.
С конца XVIII века, когда казаки переселялись на Линию, в донской фольклор входит тема Кавказа – «На Линии было, на Линеюшке» [Альбрехт-Весель, № 56], «Служба, ты дюжа нужная» [ПДК, т.1, ч. 2, № 172, т. 2, № 86]. «Кавказские» песни едва ли не самый обширный пласт песен исторического содержания, к которому многие собиратели относились с пренебрежением по двум причинам. В большинстве своем датируемые XIX веком они являются вариантами общеармейских, а не оригинальными казачьими песнями. В них речь идет о командирах русской армии Цицианове, Гудовиче, Дадианове, в число которых входят и казачьи – Я. П. Бакланове и Ф. И. Круковском. Значительная часть этих песен сложена по законам литературного стихосложения XVIII века, имеет скрытое или явное авторство и не всегда отличается высокими художественными достоинствами. Среди них: «Баклановцы-молодцы, вспомним как недавно», «Вдоль по линии Кавказа», «А кто не был на Кавказе», «На Кавказе голос раздается», «По горам, горам, горам, по Кавказским по крутым», «С одного края Кавказа на конец другой», «Орлов Кавказа внемля крику» и многие другие вполне оригинальные песни, как, например, «Наш Круковский генерал» (в народном произношении – Крюковский).
Вторая тема, широко разработанная в фольклоре XIX века, – русско-турецкие войны (1828-1829 и 1877-1878 годов), нашедшие отражение в песнях «Как за славной было речушкой Курою», «Полно, братцы, нам крушиться» [ПДК, т. 1, ч. 2, № 221-222], «Под местеч-кою было под Жорнсю» [Там же, т. 2, № 121], «Под городом Браи-ловым» [Там же, т. 1, ч. 2, № 188], «На речке Лазоревой, за славным Дунаем» [Там же, т. 1, ч. 2, № 191; т. 2, № 105], «Не в тот день, не в тот час» [Там же, т. 2, № 69-70].
Неоднократно повторявшиеся ситуации многочисленных воин с Турцией XVII-XIX веков породили тексты, построенные на соединении сюжетных мотивов, взятых из разных песен, – своеобразных loci communes («типических мест»). При этом в каждой местности закрепилась своя последовательность их объединения в текстах песен. Характерный пример этого рода «Полно, братцы, нам крушиться». Большей цельностью отличаются переработки песен авторского происхождения «Не в тот день, не в тот час» (сл. И. Черноярова) или «Вспомним, братцы, как стояли мы на Шипке в облаках» (сл. унтер-офицера А. Шмакова). Некоторые из песен этой тематической группы были переосмыслены и приурочены к другим событиям («Всем бывал казак доволен» – к осаде Севастополя; «Пишет, пишет все султан турецкий» – встречается в публикациях А. М. Ли-стопадова с упоминанием Карла шведского и Наполеона).
Среди других военных кампаний лишь Отечественная война 1812 года запечатлена в народной памяти рядом песен. Характер их бытования и распространения на Дону не сопоставимы с песнями о Кавказской и турецких войнах. В числе песен, приуроченных знатоками донского фольклора к этой войне, есть как традиционные, возможно созданные на основе старшего пласта песен («Не две-то в поле тучушки грозные сылеталися» – ПДК, т. 1, ч. 2 № 204, т. 2 № 71; «Не черничка в поле зачернелася» – ПДК, т. 1, ч. 2 № 208; «Ты кормилец наш, Дон Иванович» – ПДК, т. 1, ч. 2 № 209-210), так и сложенные «новым» силлаботоническим стихом («Вот наш Платов генерал», «Вышли с Дону казаки» – Там же, № 198, 207; «Не боимся мы французов пики острые у нас», «Грянул внезапно гром над Москвою» -марш донских казаков на вход в Париж – Альбрехт-Вессель 1894, № 73, Хрещатицкий 1906, № 9) и др. Большинство из них являются общеармейскими.
Иные события военной истории представлены лишь в отдельных песнях: Венгерское восстание 1849 г. – «Славьтесь, славьтесь, казачки» [Голубинцев 1911, № 20]; Польское восстание и мятеж 1831, 1863 гг. – «Пролегала степь-дорожка по проклятой Польше», «Вспомним братцы, мы кубанцы»; осада Севастополя (Крымская кампания) – переделанные песни турецких войн «Всем, всем мальчик был доволен» или «Всем бывал казак доволен».
Историческая память казаков поддерживалась воспитанием в казачьих школах и во время службы. В каждом полку существовала библиотека, которая давала представление не только о славных делах этого полка, но и о русской истории и роли в ней казаков. Как справедливо заметил Н. X. Вессель, забвение исторических песен связано, прежде всего, с незнанием событий и имен. При сокращении срока службы новобранцы, быстро схватывая напевы, не успевают запомнить тексты, для усвоения которых требуется время [Альбрехт-Вессель 1894, с. 9].
В XIX и XX веках традиционная казачья песня уже переживала период деформации, лавинообразного пополнения репертуара авторскими текстами и выработки новых принципов соотношения поэтического текста и напева.
В предисловии к «Сборнику солдатских, казацких и матросских песен» его автор Н. X. Вессель сетует: «…Забыты почти все песни, относящиеся к войнам царствования императора Николая Павловича – Персидской, Турецкой, Польской, Венгерскому походу и даже Крымской войне, а если некоторые из этих песен и поются еще, то в совершенно искаженном виде, причем смешиваются иногда две или три песни в одну, так что только по именам действующих в песнях лиц да по нескольким уцелевшим стихам, сверяя с прежде записанными текстами, можно было добиться настоящего смысла и восстановить песню» [Там же, с. 8-9].
Если искажение песен, смешение сюжетов было характерно для традиции конца XIX века, то и в XX веке, надо полагать, такое положение сохранилось и усугубилось. Н. Н. Гиляровой опубликован один из вариантов песни «Не шуми ты, шумка», в котором, по ее замечанию [Гилярова 2001, с. 19], исполнительница П. В. Швецова соединяет два известных по собранию А. М. Листопадова сюжета – «Разину заутро ответ держать» и «Генералы Дон проиграли» [ПДК т. 1, ч. 2, № 108, 181]. В песне «Туча с громом прогремела», относящейся к одной из русско-турецких войн, исполнители хутора Колундаевского вкладывают в уста Николая I слова: «Вы здорово, мои дети, красноармейцы молодцы»34. Подобные факты свидетельствуют о деструктивных тенденциях в донской песенной традиции.
Актуализация песен происходила и в XX в. Известны переделки популярных казачьих и солдатских песен в период гражданской войны и в 30-е годы нашего века, когда был снят запрет на несение военной службы для казачества (1936). А. М. Листопадов посвятил им раздел второго тома собрания ПДК (№ 206-222). Для них типична замена имен, реалий старого быта.
Не менее сложна картина стилевой характерности песен конца XVIII -XIX вв. Именно этот пласт отличается стилистической неоднородностью и многообразием принципов соотношения поэтических текстов и напевов. Песни поются «в два темпа», существуя как протяжные и строевые; на два мотива – старинный, который, как правило, «переводится» (модулирует в другую тональность) и более новый; коротко и с поворотами. Сохраняются некоторые многоголосные напевы, которые, по словам исполнителей «не дишкантятся».
Разумеется, репертуар внешнего быта не исчерпывался военно-историческими песнями. В нем зафиксированы образцы, связанные с различными пластами городской культуры XVIII-XIX вв. Пасторальная тема присутствует в песнях о «пастухах и пастушках», обнаруживающих сходство с несколькими текстами И. Ф. Богдановича, А. П. Сумарокова – «За долинкой, ручейком» или «Как-то рано на лужку» [Герстенберг-Дитмар 1958, ч. 1, № 22, 29; ч. 2, № 2/52; ч. 3, № 43/133], и о городских прелестницах – предмете вдохновения неизвестных поэтов сентименталистов: «Я веселый взор заметил» или «Уж ты чувствуй, распочувствуй» [Герстенберг-Дитмар 1958, ч. 1, № 34]. Пользовались известностью и шутливые песенки о любовных чувствах: «Пчелочка златая» [«Пчелка» Г. Р. Державина и О. А. Козловского - Русская лирика 1972, № 24] и «Весел бы я, весел» [Герстенберг-Дитмар 1958, ч. 3, № 35/125], «В островах охотник».
Некоторые популярные песни являются типичными образцами кантовой культуры; среди них: «Сизенький голубчик сидел на дубочке» [ПДК, т. 2, № 31, 32], «В семьдесят седьмом году» [ПДК, т. 2, № 74а] «Славен, славен Варшав-город» [ПДК, т. 2, № 106], «Из-за гор-горы едут мазуры» и др.
В ансамблевом исполнении бытуют под аккомпанемент гитары и без него многочисленные романсы: «Ах, зачем эта ночь», «Где эти лунные ночи», «Над серебряной волной», «Накинув плащ, с гитарой под полою», «Окрасился месяц багрянцем», «Зачем тебя я полюбила», «Прощайте ласковые взоры», «Темно-вишневая шаль», «Чудный месяц плывет над рекою». На Дону встречаются «очаги» романсной культуры, отмеченные достаточно оригинальным репертуаром. Среди них ст-ца Вешенская и ее хутора, правобережные хутора ст-цы Мигулинской, где поют цыганские песни и романсы, ст-ца Усть-Бузулукская на Хопре. В последней, наряду с бытующими практически повсеместно романсами, А. С. Кабановым записаны и весьма оригинальные, имеющие локальное распространение: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды», «Отчего так быстро вянут розы?», «Пролетели те дни золотые», «Рассажу чудный сад на Кубанью», «Я помню первое свиданье». Песенное воплощение в казачьей традиции получили и произведения русских поэтов: А. С. Пушкина – «Тихо ехал над рекою» («Казак»), «В темнице несносной, железной стальной» («Узник»), «Кто при звездах при луне» (из поэмы «Полтава»); М. Ю. Лермонтова – «В полдневный жар в долине Дагестана» («Сон»), «Есть остров на том океане» («Воздушный корабль»), «Закуривал цигарочку» (переработка мотивов стихотворения «Свидание»). Из переводной поэзии наибольшей популярностью пользовались стихи П. Ж. Беранже («Выпил я, кровь заиграла» и «Во Францию два гренадера из русского плена брели») и фрагмент из «Паломничества Чайльд Гарольда» Дж. Байрона («Проснется день красы моей»). Эта часть репертуара приобретает оригинальность либо благодаря многоголосию, либо протяжной (тоже многоголосной) форме распева.
Сфера бытования мужских песен, представлявшаяся по данным XVIII – начала XIX вв. достаточно ограниченной – поход, сбор (круг), беседа, ритуал, затем дифференцировалась и усложнилась. Поздний этап существования их в армии доступен для изучения.
Можно выделить три типичные формы приуроченности песен в армейском быту: пение в строю во время движения колонны (переходы-марши, парады), на привале в кругу с пляской (для разминки ног) и во время работ (чистка оружия, обмундирования, уборка лошадей).
Пение в строю – во время переходов, маршей, подчас весьма длительных, выдвижении в сторону неприятеля и при возвращении из боя – способствовало организации движения (по словам информантов, кони чутко улавливают музыкальный темпоритм). Если в обычных обстоятельствах звучали протяжные песни с оттенком грусти и веселые плясовые, служившие одновременно и бивуачным, то в боевом походе – наполненные энергией, воспевающие храбрость, решимость и отвагу. Эти песни исследователи прежде называли «верноподданическими», «черносотенными», полными «казенного оптимизма» («Из-за леса, леса копий и мечей», «Не в тот день, не в тот час», «Что ж вы, братцы приуныли», «Всадники, други, в поход собирайсь!»). В дореволюционных казачьих сборниках их именовали боевыми. Справедливости ради следует отметить, что до нас дошли не самые вопиющие «образчики» «ура-патриотических» песен. В годы советской власти большая часть подобных «сочинений», культивировавшихся в полках, по известным соображениям не исполнялась и в экспедициях не фиксировалась. Вместе с тем такого рода примеры можно найти в некоторых старых сборниках казачьих песен и даже в неизданных записях ДПЭ А. М. Листопадова и С. Я. Арефина, обычно тщательно «просеивавших» репертуар в ходе записи:
Ей, слава Богу на небе,
Государю на земле.
Нам д[онским] казакам
на Кавказской границе (зачеркнуто и вписано Швецкай).
Пущай наш царь не баитца,
Что на Русь прийдет чума,
Наша швецкая [?] граница
На китайская стена.
Мы кордоны полюбили,
Будто горькаю жану
Все забавы разлюбили
Знаем службу лишь одну.
Если спустють [в рукописи неразборчиво] нас с границы
Мы пайдем к сваим жанам
В наши добраи станицы
К нашим детям и друзьям.
Боевые песни разных форм распева выделяются среди других своей четкой функциональной задачей – поднять боевой дух воинов. Они выполняли фатическую (объединительную) и ритуально-магическую функции. В них, несмотря на позднее происхождение (литературный текст), сохраняются следы ритуальных действий, имеющих суггестивное воздействие. Подбрасывание оружия или манипулирование им, выстрелы выступают как типичные атрибуты инициальной магии: («Наш Скобелев генерал / Вынул шашку помахал», «Звуки пушек раздаются / Весь Кавказский край гремит», «Раздаются выстрелы ружья». Бряцание оружия и звон конской упряжи, храп возбужденных лошадей и звуки музыки дополняют картину предчувствия боя: «У казачушках ружья брязнули», «Бесятся кони, гремят удилами / Прыгают, скачут, храпят».
В снижении художественных достоинств подобных песен часто обвиняют казачьих офицеров – поэтов-любителей.
Условия военного быта довольно жестко регламентировали ситуации пения. Различные запреты и ограничения имели свои исключения. Если в черте лагеря низших чинов песни и музыка не допускались с 10 часов вечера и до 5 утра, то в остальном лагере «пение и музыка должны прекращаться после 2-х часов ночи» [Устав строевой службы 1900, с. 489]. Развлекали офицеров, как правило, те же низшие чины – «песенники», которым был положен отдых. Запрет существовал и на «домашние» песни. Казаки придерживались правила на службе их не вспоминать, чтобы не бередить, не расслаблять душу. В офицерских собраниях, наряду с романсами, застольными и шуточными песнями звучали старинные исторические, которые как бы подтверждали квалификацию «песенников» полка. Командиры устраивали иногда «состязания» между ними на знание старинных песен или умение запеть песню, не задумываясь.
Пение в свободное время сопоставимо с бивуачным. В «Уставе внутренней службы в кавалерии» по поводу времяпрепровождения говорится: «В свободное время казаки должны чинить и приводить в порядок все то, что у них неисправно, после этого они могут отдыхать, заниматься мастерством, играми и пением (выделено мною. – Т. Р.). Пение и игры запрещаются во время послеобеденного отдыха и по пробитии вечерней зари» [Устав внутренней службы 1900, с.3-4].
Бивуачные песни звучали на привалах во время отдыха. По свидетельствам казаков, служивших в царской армии, пели они, и выполняя обыденную работу (чистка оружия, уборка лошадей и приведение в порядок обмундирования). К этому роду относят обычно протяжные лирические песни с темами тягот службы, ранений, смерти, проводов казака и возвращения домой. Лирическая песня чаще сопровождала необходимую работу, и, как говорили старики, пел каждый сам по себе, а если позволяли условия – по двое-трое. В песнях есть свидетельства о былой связи с бытом: «Казак ружье чистил / Ржу стирая, холодную зиму навек ее проклиная», «Казак огонюшек вы-кресал / Теплы воды нагревал / Свои раны промывал».
Во время пляски исполнялись не только собственно плясовые песни, но и строевые кавалерийские. О пении на привале часто упоминается в песнях: «Полно, полно, нам, братцы крушиться, полно горе горевать / Лучше будем веселиться с горя песню запоем»; «Выпьем мы по третьей – с горя песню запоем / Мы поем, поем, в кавалерии живем».
Информанты относили к «службе» и песни, которыми провожали и до сих пор провожают на службу, а также те, что пелись по дороге к дому. Песни встречные и провожалъные включались в соответствующие ритуалы. Их исполняли во время определенных действий – движения по станице, выхода из церкви. По воспоминаниям А. И. Каргальского, «больше пели мужчины, почтенные старики, которые выстраивались в ряд человек по восемь после молебна и шли по станице, а за ними вели коней, шли родные и знакомые» [Песни донских казаков 1979, с. 70].
В состав «встречных» и «провожальных» песен входили как общеизвестные («Конь боевой с походным вьюком», «По над яруш-ком, ярочком», «Разродимая сторонка», «Там шли-прошли с Дону служивые»), так и местнохарактерные: «На заре было на зореньке» («Во кругу стоял виноходов конь») – ст-цы Багаевская, Манычская; «Ой да, выпал, выпал беленький снежочек» (ст-цы Каргальская, Николаевская, хут. Ведерниковский). Среди типичных встречных песен – «За курганом пики блещут», «По дорожке пыль клубится».
Сравнительное изучение мужского воинского репертуара, опубликованного в дореволюционных песенных сборниках и представленного в современных полевых записях, позволяет сделать некоторые выводы и обобщения по вопросу о его составе и бытовании.
В качестве тематической доминанты в песенном репертуаре выступают события военной истории России (войны с Турцией, Отечественная война 1812 года, Крымская кампания, Кавказская война 1817-1864 гг.). События собственно казачьей истории отошли на периферию. Анализ тематики показывает также и то, что общественно значимые события, социальная история занимали сознание казаков в значительно большей степени, нежели личная судьба и жизнь вне службы.
Казак постоянно находился в горниле созидающейся истории: на его глазах и при его активном участии происходило завоевание новых земель, падение и возвышение государств, смена государей и военачальников. Все это не могло не сформировать достаточно широких исторических представлений, емкой исторической памяти и постоянного интереса к общественному процессу.
Самые большие перемены в XX в. произошли в приуроченности песен и составе их хранителей. После гражданской войны изменения коснулись не только условий бытования воинских песен, превратившихся в песни домашние, но во многом и состава исполнителей. Значительное сокращение мужского населения после гражданской войны (о чем уже говорилось в первой главе), а особенно после ВОВ, сделало основными хранителями самобытного донского репертуара смешанные или однородные женские (преимущественио «вдовские») ансамбли. Это не могло не сказаться на устойчивости основных параметров исполнительского стиля казачьей песни, о чем речь пойдет в заключительных главах исследования.
Сохранение казаками до конца XX в. уникальных песен, повествующих об исторических событиях, выделяет их среди других групп населения России и свидетельствует о развитости социально-исторических представлений. Выборка типичных военных песен, распространенных на территории Войска Донского, дала свыше 300 образцов. Можно утверждать, что ни одна из русских локальных традиций не обладала столь мощным пластом исторических и военно-бытовых песен.
В современных сборниках, издаваемых фольклористами по итогам экспедиций, число рекрутских или поздних армейских маршевых песен минимально. Они связаны преимущественно с ареалами засечных черт: первой, сооруженной при Иване Грозном, и Белгородской, благодаря которой при Алексее Михайловиче возникло множество укрепленных городков в степной зоне на юге России. Потомки охранявших засеку служилых людей (стрельцов, пушкарей, городовых казаков) и сохранили фрагментарно воинскую традицию, как в части репертуара, так и в части исполнительства.
Здесь, как и на Дону, существовала и поддерживалась мужская певческая культура. Любопытно, что и в Белоруссии, где в некоторых районах в XIX – начале XX века и в конце 30-х годов стояли казачьи части, были распространены в многоголосном распеве казачьи и солдатские армейские песни [Можейко 1971, с. 96-98].