Фрагменты хроники жизни Крестовоздвиженского братства

20.08.2018 00:00 Русская община
Печать
Рейтинг пользователей: / 0
ХудшийЛучший 

Из Отчетов блюстителя православного Крестовоздвиженского трудового братства от 14 сентября 1899 года по 11 сентября 1901 года

* * *

Особенно тяготило меня сознание, что моего руководства не желают и только не хотят громко заявить об этом, признавая мои исключительные права в деле, мною основанном и так много от меня получившем. Сердечный такт громко говорил мне о роковом значении «молчаливого протеста». Все существо мое возмущалось насилием, которое, по обязанности, мне приходилось делать, давая личные советы или обличения тех, для которых ни советы, ни обличения мои не имеют никакой цены, которые на все советы и на все обличения мои ответят, как я заранее знал, тем же молчаливым протестом. Мои личные сношения с этими членами братства естественно, из простого уважения к свободе духа их, все более и более ограничивались, а они и это мне ставили в вину, находя, что разномыслие со мною есть право свободы их индивидуальности и что я должен благодушно уживаться с ними на лоне братства, несмотря на то, что они совместно со всею современной интеллигенцией «доразвились до жизни без Бога и без братства».

* * *

1-го декабря [1] Марии Николаевне [2] пришлось защищать нашу добрую и честную сестру, В.В. Ребенко, от недоброжелательных нападок на нее, за ее ревнивое отношение к делу братства и доброжелательную заботливость о сестрах. Худшие элементы братства, видя, что получают слабый отпор, зазнались до того, что перешли в наступление против добрых, прямо отрицая их право проявлять свою преданность братству и действовать ему на пользу. Так, они вооружились против В.В. Ребенко, стараясь дискредитировать ее в глазах всех, за искреннее благочестие ее называли «ханжой». Когда она осуждает какое-либо зло и дает добрый совет, говорят, что она «пилит заблуждающихся».

* * *

21 февраля одна из самых легкомысленных сестер Х.Б. заявила о своем желании уйти из братства под предлогом, что она в братстве «не находит нравственного удовлетворения и осуждена пожизненно на безотрадную работу». Она даже не прощается ни с семьею [3], в которой жила, ни с Наместницей братства [4]. С этой минуты некоторые братья, относившиеся к ней совершенно равнодушно, начинают интересоваться ей, вступают с ней в переписку и возмущаются, не ее отношением к братству, а тем, что ей не делали сочувственных оваций при ее отъезде!

* * *

По поводу одного постановления Думы [5], не понравившегося В.Н.Л., он прямо заявляет, что не будет ему подчиняться, на замечание старшины отвечает, что «остается при своем мнении», а семья «ему не возражает, так как знает, что он будет стоять на своем и выйдет только неприятный спор» (хроника [6]). В это время посторонние люди в Янполе и Глухове уже знают, что и они и некоторые другие решили изменить братству и подыскивают себе места, а в братстве наивно «этому не верят», считая, что можно быть, изменив духу братства, верным ему в чем-то другом.

* * *

В марте хроника семьи св. Николая [7] опять пишется кое-как, по памяти, так как записать ее должен был Р.Е.Л., изменил братству в апреле и, по обыкновению всех уходящих, даже и не подозревал нравственной обязанности, уходя, исполнить должное, в чем, в то грустное время, вполне соглашались с ними и остающиеся, не предъявляя им никаких требований в этом направлении.

* * *

19 марта в братском собрании объявлено об измене братству управляющего Воздвиженской с.-х. школой Т.П.М. Очень характерно, что, вероятно, во имя все той же индивидуальной свободы не усомнились в возможности отпустить без моего ведома не только учителя В.Н.Л., но даже и управляющего школой, молчаливо признавая за ними право уйти без ведома Попечителя школы, во время его отсутствия, рядом с этим нимало не возмущаясь заявлениями о моем «чрезмерном влиянии».

* * *

В братстве господствует взгляд, что измену не надо называть изменой и что уходящим не надо чем-либо выражать несочувствие даже и тогда, когда они уходят при исключительно возмутительных обстоятельствах. Считали, что все это – необходимая гарантия их индивидуальной свободы; в ответ на грубо недоброжелательное, а иногда и явно нечестное отношение к братству, продолжали относиться к виновным вполне благодушно, пожимая им руки и нимало не стесняясь продолжать с ними вполне дружественные отношения. Неудивительно, что по всей округе стали распространяться слухи об окончательном распадении братства и никто не верил в возможность его дальнейшего существования при такой степени отсутствия самосознания и самоуважения.

* * *

Апрельские хроники отмечают, что мое возвращение ожидают «с тревогой». Для всех было ясно, что такое положение вещей дольше продолжаться не может. Многие чувствовали себя духовно изменившими братству в большей или меньшей степени. Иные сознавали себя достойными исключения из него. И вот сыплются на Думу обвинения в том, что она поддерживает тревогу, слишком часто собираясь на заседания, хотя во все это смутное время она проявила такое долготерпение, что удалила из братства только двух братьев, когда заслуживали этого очень многие. В ослеплении гордости перестали понимать самые простые вещи. Все понятия извратились. Действуя как заговорщики и сея недовольство против братства, проповедуя принципы, явно противоречащие духу братства…

Более всех (по выходе из братства Т.П.М. и В.Н.Л.) выражал недовольство Р.Е.Л. Он производил впечатление человека, который уже решил уйти из братства, но хочет прежде добиться того, чтобы его не осуждали за это, разыграть роль «пострадавшего за убеждения». Он проповедовал, что осуждать выходящих нельзя, что, напротив, им надо всячески облегчать выход и наделять их 25 десятинами земли (вероятно в награду за измену); проповедовал, что братская Дума должна подчиняться решениям большинства общего собрания, а Николай Николаевич должен перестать быть «подавляющим авторитетом».

* * *

Меня страшила опасность утерять многих для дела братства, разойтись с ними навеки. Мне говорили, что особенно вредное влияние оказывают на братство оба поэта Р.Е.Л. и В.К.Ф., сборники стихотворений которых еще недавно были изданы братством, что необходимо их удалить, чтобы спасти многих. Я не хотел и слышать об этом, как из личной любви к ним, так и потому, что не мог помириться с мыслию об окончательной измене братству тех, кто еще так недавно воспевал в стихах правду и радость этого самого братства. Это казалось мне до того безобразным и чудовищным, что я не хотел допустить возможность такого позорного факта. С обоими я поговорил, прямо спросил их, правда ли, что они собираются изменить братству, что я не могу допустить, чтобы в них человечество было на то способно, высказал им, каким страшным соблазном это было бы, какое громадное зло они причинили бы тем братству теперь, когда в литературе поднялась ожесточенная компания против него. Оба в ответ на это целовали меня и уверяли в своей неизменной верности и любви к братству и ко мне. В действительности они уже решились на измену и приготовились к ней, о чем знали уже многие вне братства, чему не верили только наивные ревнители спасения братства от меня и Думы, продолжая считать их отважными выразителями «свободных мнений», вполне твердыми в своей преданности братству! Неудивительно, что подобные люди, изменив братству и всех судя по себе, разносят потом слухи о неискренности отношений на лоне братства, забывая прибавить, что неискренними были именно они сами, изменившие братству.

* * *

Была страстная седмица, мы говели, все, казалось, способствовало тому, чтобы все прониклись чувством смирения и покаяния. Именно в это время одни дописывали, другие переписывали те изумительные по гордости и жестокости заявления, которые должны были быть прочитаны на пасхе. Для тех, кто знает, как трогательны не только внешняя обстановка, но и настроение многих в нашем братстве на собраниях этой недели, при глубокой проникновенности великопостных богослужений, тому особенно поразительным покажется это яркое доказательство абсолютной свободы духа человеческого, его совершенной независимости от окружающей обстановки, когда эта обстановка чужда его настроению. Нужна громадная сила противления, чтобы остаться холодным и враждебным среди всем нам знакомой и дорогой духовной атмосферы говения в братстве на страстной неделе. Нужна большая степень злобы, чтобы не ответить в эти дни любовью на любовь, не смириться перед Крестом Спасителя мира, не допустить в сердце свое умиления, готовясь приступить к таинству причащения, соприкасаясь ежеминутно с братьями и сестрами, умилившимися в эти дни до искреннего смирения. И мы испытали, что и эта сила противления возможна. Когда сердце полно вражды к людям и жизненной обстановке, которым изменить решили, сердце крепко замкнуто для добрых впечатлений и добрых влияний. Более того, неумолимая логика зла заставляет всех, судя по себе, относиться клеветнически ко всему окружающему, видеть неискренность и притворство во всем, что, признав искренним, нельзя не полюбить до покаяния и признания за собою нравственной обязанности измениться, «сотворить плоды, достойные покаяния».

* * *

Реально сознавая себя живым членом живого организма братства, я всегда чувствовал грехи братства, как свой личный грех. Будучи неизменно верным делу братства и мыслию и сердцем (что, может быть, и составляет единственное мое достоинство, и привело к тому, что Господь, в безмерной немощи моей, благоволил творить силу Свою), я всегда чувствовал себя изменяющим в изменяющих, что было одним из наибольших страданий земной жизни моей. Так и теперь, я искренно каялся не только за себя, но и за братство во всем том зле, какой знал о нем, и с горячими слезами покаяния перед Богом, совершил обычный земной поклон перед братством. Больно сжалось сердце, более того, холодный ужас наполнил его, когда, в ответ на мои покаянные слезы, я ясно почувствовал, давая братский поцелуй, холодное равнодушие многих, и еще худшие чувства некоторых. С этой минуты я понял, что зло еще больше, чем я думал, и что не все могут быть спасены для братства. Впоследствии я узнал, что нашелся между братьями человек, который, вернувшись с этого собрания, ответил на вопрос о том, что в нем происходило, очень характерными словами: «ничего нового, все старое, давно надоевшее!»

* * *

Собрание это состоялось на третий день Пасхи, 11-го апреля. Перед началом чтения заявлений я еще раз повторил, что от имени братства «всех прошу возможно полнее высказаться. Дело не в том, чтобы замалчивать неудовольствия и скрывать несогласия, а в том, чтобы честно стараться придти к единомыслию и единодушию на пользу общего дела».
Началось чтение заявлений. Прежде других прочли анонимное заявление. В нем говорилось, что все неустройства братства зависят от «душной нравственной атмосферы», создаваемой мною, являющимся «полновластным хозяином» и Думой, этим «закрытым судебным учреждением», по отношению к которым остальные члены братства являются «безропотно покорными, толпою детей, молчаливо протестующей против требований своих руководителей».

…До сих пор все мы были лишь мечтателями, слепо верующие в Николая Николаевича, в его слово и опыт. (Вот что значит верить в Николая Николаевича, которого он никогда не проповедовал, а не в Бога, к вере в Которого он так настойчиво призывал, так много делая для того, чтобы облегчить и понимание того, в Кого веруют)…

… Мария Николаевна даже боится умственной жизни, как заразы, боится и каких бы то ни было талантов… Она оберегает сестер от общения с некоторыми братьями, боясь, чтобы они не развратили их религиозного настроения… своей личной жизни у сестер нет, она у них заменена авторитетом Марии Николаевны. Ее мысли и чувства для сестер – закон… оттого все сестры солидарны с Марией Николаевной.

* * *

Это в то же время редкий перл в ярких красках рисующий то, как при злой воле понимают свободу. За Марией Николаевной очевидно не признается свобода говорить и поступать на лоне братства по своим убеждениям, хотя убеждения эти очевидно логично вытекают из веры в Бога и любви к делу братства. За нею не признают права протестовать против проповеди разрушения братства во имя свободы умственного развития и свободы талантов, не признают права сказать на лоне братства очевидную истину, что братство не может дорожить таким характером умственного развития и таким направлением талантов, во имя которых проповедуют мысли и чувства, разрушительные для веры и братства! За нею даже не признается свобода своими материнскими советами ограждать сестер от вредных влияний, как и за сестрами не признается свобода сознательно предпочитать доброе влияние Марии Николаевны вредному влиянию некоторых братьев, способных повлиять развращающее на их религиозное настроение.

* * *

Напрасно человечество закрывает глаза, утешая себя и успокаивая совесть свою, взваливая ответственность на неустройство жизни на недостаток индивидуальной свободы. Весь вопрос в том, каковы идеалы, каков соответствующий этим идеалам нравственный облик данной личности. Пока идеал – не Бог, Высший Разум и Высшая Любовь, напрасно рассчитывать на благие последствия широкой свободы проявлять себя для данной личности, как и для миллионов подобных ей личностей. При злой воле свободу принимают не только в смысле широкой свободы проявления зла, но еще и в смысле широкой свободы насилия над добром. И это настолько верно, что не один Н.П.П., а очень многие во имя свободы способны отрицать нашу свободу обособиться от них в трудовое братство, способны требовать для себя на лоне братства свободу вредной для братства закваски, свободу проповеди мыслей и чувств, отрицающих Бога Живого, Христа Его и Ими завещанное братство между людьми, братство реальное, братство мира, единения и порядка, ничего общего с анархической общиной не имеющее, способно потребовать для себя, врагов и разрушителей братства, положение полноправных хозяев в братстве и в то же время отрицать всякую свободу на лоне братства за истинными представителями веры, любви и братского единения. О, если бы все это научило бы понимать неотъемлемое право и уважать свободу обособления добрых от злых, не только в смысле стройной организации добра в жизни путем дружной совместной деятельности, объединенных верой и любовью до способности жить в полном единомыслии и единодушии между собой, «быть один ум и одно сердце», но и в смысле неотъемлемого права и нравственной обязанности их не допускать в эту организацию разлагающую смертельную закваску! Может быть, признав это право, лучше поймут и нравственные обязанности свои, перестанут воображать себя в своей духовной проституции более правыми и более гуманными, чем Высшая Любовь, признавшая свое право не быть в общении ни с духами зла, ни с грешным человечеством, не допуская ни тех, ни других нераскаянными в Царство Божие.

* * *

Кроме этих заявлений были и три других, совершенно им противоположные. …

Т.Н. Шаповал в своем единоличном заявлении выражается так: «Дорогие, горячолюбимые! Я с радостью заявляю о своей глубокой преданности горячолюбимому братству. Дело братства я всецело считаю делом Божиим. Всей душой и всем сердцем верю в Бога-Любовь. Молясь Ему, я всегда нахожу силу и энергию для дела Его… Жизнь братства меня не тяготит. Наоборот, мне легко, уютно и радостно живется в нем. Я глубоко верю, что этой радости у меня никто не отнимет… Что может быть трудно с Богом! Все трудности и тягости человек создает сам себе именно отдалением своим от Бога».

Вот истинно умное с братской точки зрения слово, сказанное человеком, который Бога любил, а не в самого себя был влюблен, в свой собственный разум и свои таланты.

* * *

Чтение заявлений происходили утром. В этот же день, в 2 часа пополудни братство должно было собраться для обсуждения всех вопросов, затронутых в докладах. Желая, чтобы в собрании этом самые доклады и вопросы, поднятые в них были обсуждены с полной свободой, я предложил, чтобы в собрании этом не участвовали не только члены моей семьи, но и все члены Думы и даже те из членов братства, каковы: И.И. Барановский, М.В. Середа, С.Д. Чалина, А.А. Лютецкий, глубокое несочувствие которых к происходящему было общеизвестно. Все они сознавали весь ужас отношений ко мне и Думе со стороны людей, обезумевших от гордости, избалованных любовью, уважением и слишком большой, при отсутствии дисциплины любви, свободой на лоне братства. Я очень дорожил тем, чтобы это было исключительно собранием недовольных и тех, которых снисходительность к этим недовольным доходила до преступного попустительства. Я очень дорожил тем, чтобы именно те, которые требовали для себя участия в решении судеб братства, совершенно самостоятельно обсудили степень братского самосознания, выразившуюся в заявлениях, сделанных от их имени, тем, чтобы святой гнев против зла и сознательное раскаяние проявились совершенно самостоятельно в их среде.

Многие говорили потом, что испытывали во время чтений заявлений какое-то тягостное оцепенение, надолго их совершенно парализовавшее. И.И. Барановский выразил свое впечатление по прочтении заявлений так: «да ведь они явно бесноватые», а один из приемных братьев, при том из очень легкомысленно относившихся к жизни и лично дружный с Р.Е.Л., одним из главарей недовольных, выйдя из собрания, горько разрыдался, повторяя: «да ведь во всем этом не было ни капли, ни капли любви!» Он наивно думал, что и меня, и Думу, и братство продолжают любить и только доблестно защищают от нас свободу совести, мнений и жизни!

* * *

Так как в собрании этом я не был и о происходившем в нем никого не расспрашивал, то и не могу говорить о нем подробно. Знаю, что впечатления от этих собраний, продолжавшихся два дня, 11 и 12 апреля, были настолько удручающими для верных любовью ко мне и Думе, что некоторые из них не только были духовно потрясены, но и физически расхворались.

* * *

Председатель собрания И.Ф.К., допускавший Р.Е.Л. и Кº неистовствовать, всех перекрикивать и в самых грубых выражениях изливать свое «негодование» против меня и Думы, покушался отнять слово у В.А. Пушенко, который горячо стал защищать нас и выражать негодование против оскорблений, которыми нас осыпали. Так понимали тогда «недовольные» — «свободу и беспристрастие»: с нежной заботливостью ограждали свободу зла и строго порицали осуждение его, находя, что и это стесняет их свободу. За добром и добрыми никаких прав не признавалось, — это тоже стесняло бы свободу проявления зла в жизни и духовную свободу злых.

* * *

Вероятно, во время этого собрания крайние из недовольных успели настолько разоблачить себя, что от них и от их требований многие отшатнулись. Может быть многие поняли, что дело клонится к самоубийству братства. Иначе трудно объяснить бесцветность и даже противоречивость постановлений этого собрания. На меня эти постановления произвели в первый момент удручающее впечатление полным отсутствием братского самосознания и сердечной чуткости. О покаянии нет и речи. В неустройствах братства считают виновными не себя, а меня и Думу. В заключительном постановлении выражают предположение, что может быть «часть вины» приходится и на их долю, но тут же прибавляют, что этого не сознают, а только допускают, как возможное. Теперь, когда я отношусь ко всему этому скорбному прошлому гораздо хладнокровнее, постановления эти производят на меня впечатление жалкой растерянности людей, которые воображали, что защищают от меня и Думы какие-то важные права, обсуждать и предъявлять которые им не позволяют, а когда на это дано было разрешение, договорились до сознания, что под всеми громкими фразами недовольных скрывается одно требование: права не созидать братства на основах веры, любви и добровольной дисциплины честных отношений к Думе, а разрушать его, превратив из христианского братства в анархическую общину. В глубине души многие это поняли на этом собрании. Смирения и любви однако не достало для того, чтобы громко признать это, а с тем вместе и великую вину свою. Без живого общения с Богом, без благодати Его, где найти силу, нужную на духовный подвиг. Оставалось отделаться от этого собрания какими-нибудь бесцветными постановлениями — постановили кое-что и кое-как.

* * *

Надо помнить, что братство, как учреждение не может нести ответственности за это собрание и его постановления. По уставу братства судьбы его зависят от Думы, при которой общее собрание братства имеет только совещательный характер. В этом собрании не только не участвовал никто из членов Думы, но и почти никто из сердцем верных ей. Как было уже сказано, одних я просил не участвовать в этом собрании, другие сами отказались участвовать в нем в первый же день, как только поняли характер этого собрания и тон, придаваемый ему его председателем, избранником «недовольных», И.Ф.К.

* * *

Это было просто собрание «недовольных» и тех, которые относились к ним в духе благодушного попустительства. Дума желала, чтобы они свободно высказались, проверили самих себя, есть ли у них какая-либо определенная программа созидания братства, есть ли у них основательные причины недовольства. Они и высказались. Их программой оказалось право для всех жить на лоне братства не только без благочестия, но и без веры, созидая братства, «каждый по своим вкусам», как выразился в письменном заявлении своем В.К.Ф., заявлении, признанном ими за самое «умно и дельно написанное». Обнаружилось и то, что главное основание недовольства состоит в том, что Дума на эту программу не соглашается.

* * *

Выход один: покаяться или уйти из братства. Обыкновенно «нераскаянные» уходят добровольно, раньше их исключения, не находя простора для своеволия. Так случилось и теперь. Одни раскаялись, другие ушли и братство вышло из этого страшного испытания не только без ущерба для себя, но возрожденным, преображенным, способным начать ту светлую новую эпоху, которая именно после этого наступила.

* * *

Дума надеялась и желала, чтобы на этом собрании, вполне высказавшись, все опомнились, все покаялись, все были сохранены для дела братства. Этого не случилось. Многие не опомнились. Многие ушли из братства.

* * *

13 апреля обнаружилось, что анонимное заявление было написано Р.Е.Л. …

В собрании братства именно он всего более возмущался написанным им самим анонимом. С этим совпало еще новое разоблачение. Члены братства узнали, что Р.Е.Л., еще ранее писания заявлений решил изменить братству и подготовлялся к тому, о чем знал весь Янполь. В хронике семьи св. Иоанна об этом так выражаются: «поведением Р.Е.Л. возмущено все братство и его подлость превзошла границы… на собрании он все время говорил так запальчиво и грубо, что только благодаря его постоянным уверениям преданности братству и в том, что он говорит на пользу братства, ему позволили говорить; теперь же открылось, что он до этого еще готовился изменить братству». Дальше этого в наивности идти некуда. Эта краткая запись многое объясняет. Наивность по отношению к братству и бессердечие по отношению ко мне доходили до того, что серьезно верили, что мои враги могут быть друзьями братства, что можно «на пользу братству» осыпать оскорблениями того, который его задумал, отдал ему всю жизнь безраздельно, воспитал и возвысил в достоинство братьев, тех, кто «на пользу братства» его оскорбляет!»

* * *

Теперь я понимаю, что все это должно было именно так быть, что в этом была высшая правда. Дело братства должно было пережить эту Голгофу, неся крест братства трудового вослед Христу: быть убитыми людьми и воскрешенным Богом для того, чтобы все мы не могли не понять, что не себе, а Богу обязаны делом братства трудового, что не только преступно, но и глупо было бы с нашей стороны приписать себе, украсть у Бога в деле этом хотя бы малую долю славы Его.

Этот урок смирения, застраховывающий нас от возможности возгордиться, а вместе с тем и потерять смирение любви и страха Божия, самую возможность работать на дело любви на земле и стать причастниками Царства Бога-Любовь на небе, был дан всем нам, продолжающим дело братства, а в нас и всем преемникам нашим. При доброй воле урок этот будет полезен не только нам, созидающим братство трудовое, но в нас и всем, имеющим «уши, чтобы слышать», окажет помощь всему человечеству в трудном деле самопознания. Потому я и говорю так подробно обо всем этом.

* * *

Особенно тяжело мне было думать, что сам я так дурно служил делу Божьему, что Господь, как мне казалось, отвергает дело это. Вся сила моя была в любви, вся надежда в том, что любовью мне удастся возвысить души до высоты любви, необходимой для дисциплины любви и дела любви. Мне доказали, что многие не только далеки от торжествующей любви, но даже полны ожесточения. Себя я считал виновным в неуспехе, ответственным за их ожесточение. И душа стонала в невыносимой скорби, моля простить и исправить все ошибки недомыслия и малодушия, соделанные мною и другими. В ответ на это я почувствовал глубокий мир, тихую радость настроения духа, приблизившегося ко мне и сказавшего мне: «мир тебе, не скорби о них; они отвергли тебя и любовь твою, отныне ты не отвечаешь за них и за судьбу их». Тогда душа моя стала молить Господа, чтобы Он доказал мне, что не отвергает меня, что я остаюсь в руке Его и могу продолжать дело Его. В этой молитве я говорил Господу: «вот, омертвела душа моя, не чувствую любви к тем, которые отвергли любовь мою, с тем вместе и угасла надежда на будущность братства на земле. Докажи мне, что я, несмотря на это, остаюсь в руке Твоей, без чего Ты, видящий сокровенное души моей, знаешь, что я жить не в силах. Если и отсутствие любви к тем, которые отвергли любовь и затмение надежды не оскорбляют Тебя, не суть доказательство того, что я вырвал себя из руки Твоей, дай мне хотя на мгновение любовь и жалость к ним». В ответ на это душу мою пополнила ликующая радость, та радость, которая переполняет душу, которая не раз в самые тяжелые минуты внезапно, по молитве, прогоняла мрак и скорбь души, восстановляла в ней мир и давала силу переживать многое, что пережить казалось невозможным, с памятью о чем продолжать жить казалось невыносимым. На этот раз, среди этой радости я почувствовал любовь и жалость ко всем тем, кто отверг любовь мою, не исключая и тех, которые сделали это с наибольшим ожесточением. На несколько мгновений мне была дана радость любви, торжествующей над всем пережитым, радость не скорбной, а мирной любви и молитвы о тех, о которых за минуту перед тем без мучительной скорби ни думать, ни молиться я не мог. Я понял этот ответ и возблагодарил за него Господа. Господь как бы сказал мне: «не смущайся, ты продолжаешь быть в руке Моей; я дам тебе силу продолжать дело братства трудового. Я дам тебе и радость, и любовь, когда найду справедливыми эти чувства в тебе, без измены Мне».

С этой минуты я почувствовал себя сравнительно спокойным. Мир вернулся в душу мою вместе с твердой уверенностью, что вместе со мной не отвергнут и остаток верных, что в немощи нашей соблаговолил Господь явить силу Свою, хотя бы и не многие опомнились, хотя бы пришлось потерять нам для дела братства трудового громадное большинство всех наличных членов его.

С этой минуты в душе моей жила одна молитва: «да свершится воля Твоя в нас, с нами и через нас», и в этой молитве под покровом скорби уже светилась радость надежды.

* * *

По-видимому, оба — и В.К.Ф., и Н.П.П., — ожидали, что их уход из братства произведет потрясающее впечатление, заставит многих, по крайней мере, последовать их примеру. Иначе трудно объяснить их дальнейшее поведение, когда они убедились, что ожидаемого впечатления их выход не произвел. Особенно удивительно в этом отношении самообольщение Н.П.П., которым давно тяготилась братская семья св. Андрея, как человеком грубым, очень ленивым и очень неряшливым. Через два дня, 19 апреля, он уже передумал и желая остаться в братстве, написал письмо, в котором выражается так: «Всему тому, что случилось… я чрезвычайно рад, я даже думаю, что страдания, пережитые мной нужны были для моего самосознания… Той преданности братству, той привязанности, которую я почувствовал, я и не подозревал в себе (так говорит человек, недавно с неимоверной грубостью, под предлогом «преданности» защищавший «интересы» братства от меня и Думы)… То, что было со мной раньше, представляется мне какой-то ямой, где я бродил с завязанными глазами, ничего не видя и все критикуя… За все, что я сделал дурного, думаю, достаточно настрадался и сам».

Письмо это адресовано к братьям и сестрам, а не к Думе, и не заключало в себе ни слова о том, насколько он сознает себя виновным перед Думой, насколько намерен на будущее время признавать ее авторитет и ей подчиняться.

* * *

В.К.Ф. выражался так: «В прошлое воскресенье в общем собрании братства Николай Николаевич говорил по поводу событий, напоминать которые я не буду… Такого влияния, чтобы мне хотелось перемениться и раскаяться, слова Николая Николаевича тогда на меня не оказали… Моя записка казалась мне грубой не в пределах правды, но лишь в пределах формы… Последующие дни стали для меня днями тяжелого опыта… Мое одиночество рассказало мне лучше всякого объяснения и мой старый грех, и грех моего выхода из братства… Мне стыдно за мою записку, написанную, как мне теперь видно скорее в отрицание, чем в исправление братства… Я остался почти без веры в Бога, а потому и без веры в Божие братство (ценное признание со стороны того, который в своем заявлении говорил, что регламентация религиозной жизни возмущает его благоговейное чувство по отношению к святыне молитвы). Прошу прощения у Николая Николаевича, братской Думы и всего братства… Заранее только могу обещать смирение и покорность перед авторитетами блюстителя и братской Думы. Если братство не найдет возможным принять меня обратно, я приму и это как заслуженное».

* * *

На братском собрании 30 апреля было предложено и решено как общее правило, принимать изменивших братьев обратно не иначе, как в положении допущенных на годичное испытание. Предложено это было теми, кто думал, что это не только справедливо, но и должно быть нравственной потребностью для самого раскаявшегося, если покаяние искренно, и привело его к благородному желанию чем-либо искупить перед братством свою вину и доказать ему нелицемерность чувств любви и смирения. Все это было подробно высказано на собрании. Со своей стороны я поддержал это предложение, находя, что это будет некоторой гарантией для братства от закваски нераскаянной самодовольной гордости. На таких основаниях Дума решила принять обратно в братство и В.К.Ф. Этого оказалось совершенно достаточно для того, чтобы он себя вполне выказал, и братство было спасено от роковой ошибки допустить его в свою среду.

На другой же день после собрания братства, на котором объявлено было о согласии Думы принять его обратно, он заявил, что вторично изменяет братству и написал мне изумительное по своему наивному цинизму письмо, в котором между прочим говорит так: «я не ожидал, что мне создадут в братстве положение так называемого допущенного. Для себя этого положения я не понимаю (умно было бы сказать: «иного положения не понимаю»). Братство и вы знаете меня слишком достаточно (умно было бы сказать: «и потому иного положения я ожидать не мог»). Для меня именно важно было вернуться в братство без вечного терзания за свое неравноправие… Вернуло меня в братство не сознание вины (опять ценное признание со стороны человека, неделю перед тем заявившего: «мое одиночество рассказало мне лучше всяких объяснений и мой старый грех и грех моего выхода из братства»), а сознание того, какой вред причинит братству мой выход… Одно это заставило меня вернуться в братство (другими словами: «теперь из-за самолюбия, не имея благородства понести на себе логичные последствия прежних моих поступков, сознательно решаюсь причинить братству этот вред»). Нескромно это было говорить прежде (когда был вновь назван братом и говорил: «заранее только могу обещать смирение и покорность»), но я это говорю теперь (когда искренность более не имеет того благородного смысла, который она могла иметь прежде, и является совершенно излишней грубостью по отношению к тем, которых навсегда покидает), чтобы вы знали, в какой мере смирение и в какой другое чувство руководило мною».

Вот на что способен самый заурядный человек, не особенно злой и не особенно глупый, когда он ослеплен самодовольной гордостью. Злейший враг не смог бы подделать более позорный и глупый документ против него, а он добровольно за своей подписью выдает на себя это свидетельство. Совершенно так поступал и «умный» И.С.А., и «умный» И.Е.Д. и так многие «умные», когда гордость или злоба, а всего более, когда гордость и злоба, делали их невменяемыми. И это ценный опыт жизни нашей. И в этом «имеющие уши слышать да слышат».

В ответном письме я, между прочим, говорю: «Ваше письмо окончательно убедило меня, что никакой вред, происходящий от выхода вашего из братства, не может равняться со вредом и ложью Вашего пребывания в нем… Вы удивляетесь, что зная Вас, Дума могла поставить Вас в положение испытуемого. Именно зная Вас и то, на что Вы способны, Дума и не могла благоразумно поступить иначе, что Вы и подтвердили своим последним поступком».

* * *

Приведу тут же целиком письмо, написанное мною 1 октября 1901 г. тому же В.К.Ф. в ответ на письмо, которое он нашел нужным написать мне, узнав о том, что я часто болею, признавая себя одним из виновников расстройства моего здоровья. Этим я закончу грустную и высокопоучительную для человеческого самосознания историю отношений к братству и ко мне этого бывшего воспитанника и брата. Это письмо вполне выяснит, какие отношения я считаю нормальными со стороны человека, верного братству, по отношению к человеку, ему изменившему. Многие находили меня излишне требовательным, когда я выражал убеждение, что личные отношения наши должны стоять в прямой зависимости от отношений данного лица к Богу и делу Божию. Убеждение это вполне соответствует завету Спасителя мира, говорившего: «Кто любит отца или мать, сына или дочь больше нежели Меня, недостоин Меня». Для многих и это неубедительно. Многие готовы самые заветы Спасителя мира признать чрезмерными. Из этого письма они, по крайней мере, убедятся, что я и к себе применяю те же требования, более того, что самое предположение возможности добрых личных отношений поверх Бога и братства, считаю для себя оскорбительными. Вот это письмо:

«Письмо, написанное Вами 26 сентября, я получил. Жалею, В.К., что его содержание таково, что я не могу даже поблагодарить Вас за него. Оно не удивило меня; я уже знал Вас таким, каким Вы себя в нем рисуете. Оно очень огорчило меня. Получив его, я возымел надежду на то, что Вы стали «другим», что изменилось Ваше отношение к братству трудовому и ко мне. Горько было убедиться, что Вы и теперь продолжаете считать себя правым, что и теперь «совесть Ваша спокойна» и «ни в чем Вас не упрекает» по отношению к Богу, человечеству и делу братства, (он говорит в письме, что признает себя виновным только передо мною), которому Вы дважды в течение двух недель изменили. Горько было убедиться, что и теперь жестокости и себялюбия у Вас хватило на то, чтоб «умирающему», как Вы выражаетесь, напомнить о себе, бросая ему в лицо жестокое оскорбление своей нераскаянности, более того: «своего неуважения к большинству членов братства». (Очевидно за их измену ему в день доброго порыва раскаяния и за их неуважение к нему в день, когда они осмеливались принять его после первой измены на положение допущенного!).

На Ваше письмо я имел бы полное право не отвечать. В действительности оно написано не мне. Ваши личные добрые чувства относятся к какому-то «не я», ничего общего со мной не имеющему. Если бы Вы сколько-нибудь знали и понимали меня, любили истинного, а не призрачного меня, Вы не могли бы отделять меня от дела братства трудового, я не мог бы рисоваться Вам «гневной и мстительной тенью», Вы не рисовались бы перед самим собой «печальною и одинокою любовью ко мне», а поняли бы, что я и Вас, и всех, кому желал быть братом до могилы, любил и теперь люблю больше и лучше, чем Вы когда-либо любили меня, Вы, изменившие делу братства трудового и упорно не понимающие, что именно живую, не «головную», как Вы выражаетесь, а живую любовь мою можно утешить только одним способом — вернувшись к братскому общению со мной не на словах, а на деле.

«Вы даже не понимаете разницы между делом братства, этим святым крестом, которому я учил Вас, на пользу церкви, государства и всего человечества, сознательно принять на себя и смиренно нести вослед Христу, — и случайными представителями этого дела, большинство которых, по Вашему выражению, «не внушает Вам уважения». Вы не стыдитесь признаться мне в том, что так низко оценивая моих соработников, Вы не задумались изменить мне и тем немногим, которых Вы исключаете из огульного осуждения, увеличивая тем тяжесть креста для нас, убегая с поля сражения под тем предлогом, что знамя братства имеет мало добрых защитников. Вы не стыдитесь сознаться, что изменив делу братства, не умеете даже уважать тех, кто опомнился в роковую минуту и поставил дело братства выше своих прихотей и своей гордости. Вы не стыдитесь признаться, что не умеете уважать их за одно то, что они остались верны святыне, которой вы дважды изменили — святыне любви к Богу, святыне братолюбия, от которой Вы ушли на торную дорогу рутины жизни.

«Вы не стыдитесь сказать мне: я не могу просить Вашего прощения, зная, что Вы и не сможете и не захотите простить мне», прекрасно зная, что были до Вас люди, которые изменили и вернулись, что они не только прощены, но и любимы и уважаемы больше прежнего.

Вы не стыдитесь сказать мне о верных братьях наших: «во мне живет неуважение к большинству членов братства, недостатки которого я, к печали моей, слишком хорошо изучил… если бы я думал, что Вам надо знать полную и правдивую историю, я написал бы ее и многое стало бы Вам ясно… Вы этой истории не знаете и вероятно знать не захотите». Вы не стыдитесь сознаться, что дрязги человеческие ставите выше дела Божия и не можете понять, что, прекрасно зная, более того, выстрадав историю немощей человеческих, я всегда шел и буду идти «верой, а не видением», руководствуясь правдой Божией, а не моим знанием немощей человеческих. Да, в этом Вы не ошиблись: меня не интересуют сплетни о прошлом. Если бы Вы остались верны братству вместе с теми, «которых Вы не уважаете», может быть и Вы до сих пор, как и они, стали бы выше личных дрязг и личных впечатлений. Вы бы испытали и на себе, каким обильным благословением благословил Господь остаток верных делу Его, как Он преобразил и возвысил души их, какой мир, какую радость братолюбия дал нам. Вы убедились бы, что сила Божия выше немощей наших, что прежнего нет, а есть новое. Если бы Вы остались в братстве, как те, которых Вы «не уважаете» и Ваша душа испытала бы на себе силу Божию, и Вы вместе с ними преобразились бы, возвысились духом, имели бы мир и радость, думали бы о славе любви Божией, а не о дрязгах человеческих, дали бы мне возможность уважать и Вас, как я уважаю тех, кого Вы «не уважаете».

«Они преобразились, что ежедневно показывают жизнью своей, а Вы остались прежним, что и засвидетельствовали письмом Вашим. В них духовный прогресс, в Вас — духовный застой. И это потому, что они остались с Богом и на вселенском деле Его, а Вы остались с собою и на личном деле Вашем.

«Повторяю, я мог бы не отвечать на Ваше письмо. И чувства, выраженные в нем и все оно относится к какому-то Вами выдуманному «не я». Поймите из того, что я так пространно пишу Вам, всю силу и искренность, не головной, а живой любви моей, которая ничем не удовлетворится, кроме реального братского общения с Вами на лоне братства трудового в полной гармонии с реальной, живой любовью моей к Богу Живому, Живому Христу Его и живому Их делу братства трудового.

«Всем сердцем Вас жалеющий и к Вам доброжелательный Н. Неплюев».

* * *

Много раз я получал от изменивших самые трогательные письма, полные горького сожаления о том, что сделано, но очень редко у них доброй решимости хватало на то, чтобы загладить прошлое и вернуться в братство умудренными опытом, раскаявшимися блудными сынами его.

---------------------------------

[1] 1899 г.

[2] Мария Николаевна Уманец (1853-1930), урожденная Неплюева, сестра Н.Н. Неплюева и его ближайшая помощница в деле созидания братства. Попечительница Преображенской сельскохозяйственной школы для девочек. После смерти Н.Н. Неплюева в 1908 г. возглавила Крестовоздвиженское братство.

[3] Братство состояло из общин, которые назывались братскими семьями.

[4] Согласно Уставу братства, в случае болезни или длительного отсутствия блюстителя по делам братства, избирался наместник братства, который, фактически, исполнял обязанности заместителя блюстителя братства.

[5] Согласно Уставу, братство возглавляла Дума во главе с блюстителем братства. Дума определяла направление развития и все вопросы организации братской жизни, несла ответственность за экономическую и духовную жизнь братства.

[6] В братских семьях-общинах велся дневник, в котором записывалась хроника жизни, выражалось личное отношение к событиям жизни семьи и братства.

[7] Братская семья во имя свт. Николая — община учителей и служащих школы. 

Источник материала. 

Нравится